Кутковой В. С. «Икона и красота»

Кутковой Виктор Семенович, кандидат философских наук, доцент, Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого

«Икона и красота» 

Доклад в рамках XXVI Международных рождественских образовательных чтений
«Нравственные ценности и будущее человечества»

Конференция «Духовное наследие Византии и Афона в истории и культуре России»
23 января 2018 г., Храм Христа Спасителя, г. Москва

Аннотация.

В данной статье рассматривается проблема красоты в Церкви; обосновывается «этизм» красоты в понимании ее нашими средневековыми предками; прослеживается неразрывная связь сакрального образа с богослужением. В статье на основе изучения церковных публикаций за последние годы, исходя из практических наблюдений в храмах, общений автора непосредственно с клириками и мирянами, затрагивается острый вопрос сложившегося с Нового времени «бесчувствия» литургической органичности иконы. Предпринята попытка установления причин данного кризиса и намечены меры выхода из него.

Ключевые слова: Бог, икона, красота, истина, литургия, канон, мастерство, аскеза, благодать, диатаксис, святые Отцы, несокрытость, вещество.

V. Kutkovoi

PhD in philosophical Science, associate professor,

Novgorod state University named Yaroslav the Wise

ICON AND BEAUTY

Abstract. This article deals with the problem of beauty in the Church. Substantiates an ethical field of beauty in understanding our medieval ancestors. Traced the inextricable relationship of the sacred image worship. The article based on the study of the author of the Church publications in recent years on the basis of practical observations in the temples, chat directly with clergy and laity, raised the thorny issue of the current with the New age «excess» of the liturgical harmony of the icon. An attempt to determine the causes of the crisis and measures out of it.

Keywords: God, icon, beauty, truth, liturgy, canon, skill, penance, grace, diataxis, the Holy Fathers, nanocryst, substance.

В последнее время среди иконоведов возникла дискуссия по поводу мастерства изографов и о том, как оно отражается на восприятии иконы верующими. Надо признать, проблема – старая. На VII Вселенском соборе зачитывалась копия соборного послания Феодора, святейшего патриарха Иерусалимского, где начертаны такие слова: «Итак хотя бы честные иконы были делом и неискусной кисти, их следует почитать ради образов» [5, с.106. Орфография источника.– В.К.].

Значит ли это, что и в VIII веке существовало так называемое «плохописание»?

Факт удивительный, ибо в Церкви с древнейших пор и по сей день принято заниматься иконописью по благословению. Откуда же брались «неискусные кисти»? Для Византии это тем более странно, поскольку там практиковали еще с античных времен весьма развитые художественные школы. Да и на Руси до XVI столетия не припомнить слабо написанных икон.

Как бы там ни было, но проблема оказалась настолько явной, что обсуждалась даже на заседании Вселенского собора. Следовательно, она стала иметь прямое отношение к канону.

На наш взгляд, данный перекос возник из неправильного толкования понятия «красота». Византийское представление о нем – святость (богоподобная благость, доброта) – это красота в ее сущности, а подлинная красота – проявление святости. Красоту в отрыве от добра, саму по себе считали «прелестью», духовным обольщением, уводящим от святости в область скрытого губительного безобразия.

У Плотина читаем: «На первом месте следует поставить красоту, тождественную с Благом; из которого непосредственно проистекает Дух» [15, с.22]. Только в эпоху поздней античности греки пришли к подобному мировоззрению. Впрочем, не надо строить иллюзий. Благо и Дух Плотина – все-таки не были христианскими. Они оставались там, где им и надлежало быть: в парадигме неоплатонизма. Автор «Эннеад» выстроил концепты красоты в трех уровнях. Наивысший из них – умопостигаемая красота, источником коей может быть исключительно Бог, носители ее – Ум и мировая Душа. Последняя (Душа)– в свою очередь, зачинает следующий уровень – красоту, постигаемую уже душой человека. Здесь имеются в виду идеальная красота природы, красота добродетелей, наук, искусств, красота души человека. На нижнем уровне находится у Плотина чувственная красота: красота мира или отдельных произведений искусства. Тем не менее, в более раннюю эпоху греки преимущественно воспринимали мир сквозь призму чувственно данной красоты. Что даже у Плотина стоит на нижней степени. И все-таки доходчивая конкретность данных античных концептов превращает эстетизм в основной способ художественного миросозерцания (западная Европа сохраняет подобный эстетизм в значительной мере и в Средневековье, тем более, «возрождает» его в эпоху Ренессанса).

Этому есть объяснение.

Блаженный Августин (354–430) мыслил красоту в категориях, близких к понятиям формы. Сущность красоты для него стоит недалеко от того, что его предшественники называли эвритмией [подробнее: 11, с.289–318]. Августин понимал здесь правильное соотношение частей и целого, как следствие, предполагавшее число и меру, а те в свою очередь сводились к подобию, равенству и единству. Иппонский епископ писал: «Прилагать же извне случайные причины, которые, хотя и не являются естественными, все же прилагаются в соответствии с природой, чтобы те вещи, которые содержатся и скрыты в тайном лоне природы, вырвались наружу некоторым образом и родились вовне, выявляя свою меру, число и вес, сокровенно принятые от Того, Кто “все расположил мерою, числом и весом” (Прем 11:21)» [1, с.88].

Не трудно догадаться, что все это – принципы формообразования. И именно в данном ракурсе Августин, находясь под влиянием Аристотеля, смотрел на Бога: как на верховную форму, «форму всех форм». Но в христианстве Бог – не модус бытия, которым Он представлялся в языческой философии. Западноевропейская мысль же и поправила раннехристианского писателя: Фома Аквинат (ок.1 225–1274 гг.), считая Бога Творцом бытия, утверждал: «Божественная субстанция превосходит своей непомерностью всякую форму, которой достигает наш ум: поэтому мы не можем постичь Бога, познав, что он есть» [18, с.89]. А это относительно Создателя много выше, чем быть «формой всех форм».

Но для Августина Бог все равно – первообраз красоты материальной и духовной, потому, как мы уже убедились выше, в Премудрости Божией ум художника находит абсолютное эстетическое совершенство. В том творчество и заключается, что, созерцая Бога, стоит задача разглядеть в Нем наивысшую красоту. Разрешение означенной задачи путем «разглядывания» и считается творческим процессом. Для Августина «Бог есть прекрасная форма. Созерцая ее своим умом и подражая ей, мудрец сам формируется ею и становится прекрасным во всех своих делах. <…> Если в художественном творчестве и в нравственном преобразовании личности Премудрость Божия сообщает красоту вещам через человеческую душу, то в образовании мира Она отпечатлевает красоту в своих созданиях непосредственно более совершенным образом» [16, с.760–761].

А поскольку «Бог есть форма», сама же «форма называется началом бытия» [18, с.43], то западноевропейский художник-христианин получал благословение на первостепенную постановку вопроса «как?» в своем творчестве, в результате чего логично сложилась эстетическая доминанта в искусстве. Так возник вектор осуществления произведения: от внешнего – к внутреннему. (Отсюда возникает, как правило, внешняя привлекательность, броская эффектность формы западноевропейского искусства.)

При поверхностном рассмотрении этот эстетизм кажется перенесенным византийцами даже в Православие, но по сути он уже с раннехристианского периода преображается в некий «этизм» – в постижение Правды, Истины Божией через Добро, а не через Красоту.

Данное преображение было тонко и верно уловлено славянским самосознанием уже в эпоху Крещения, а потом это осознание выразилось в переводе названия основного свода византийских духовно-аскетических сочинений – «Филокалии» – как Добротолюбия, а не Красотолюбия (что было бы, на первый, необстоятельный взгляд, точнее).

Что могла означать фраза «неискусная кисть» в документе Вселенского собора? Именно неумение придерживаться западноевропейского эстетизма? Можно предположить одно: эта фраза понималась в VIII веке, очевидно, не так, как сегодня ее понимает наш современник. Да, скорее всего, такая кисть увлекалась чувственной красотой, хорошо усвоенной ромеями еще с античности, но она (чувственная красота) уводила от подлинной красоты-святости, столь важной для иконописи. Такая кисть не была в прямом смысле профессионально неумелой.

Нашу догадку подтверждает спорадический интерес к античному наследию: Византия проявляла его на протяжении всей своей истории. От античной чувственности приходили и соблазны. Не случайно же возникла необходимость в 100 правиле Трулльского собора. Оно короткое, поэтому позволительно его процитировать: «Очи твои право да зрят, и всяцем хранением блюди твое сердце (Притч 4: 25), завещавает премудрость: ибо телесныя чувства удобно вносят свои впечатления в душу. Посему изображения на досках, или на ином чем представляемыя, обаяющия зрение, растлевающия ум, и производящия воспламенения нечистых удовольствий, не позволяем отныне, каким бы то ни было способом, начертавати. Аще же кто сие творити дерзнет: да будет отлучен» [4, с. 297].

Специалисты, правда, считают, что данное правило было выработано не для иконописи, а для мирского искусства, поскольку церковные росписи, мозаики или иконы никогда не воспламеняли ум к нечистым удовольствиям. Тем более нам сегодня не известны в эстетическом отношении слабые иконы, созданные византийскими изографами, хотя отрицать их наличие со стопроцентной уверенностью нельзя, поскольку византийское наследие не открывалось в почвенных слоях народа, а рано или поздно попадало в музеи по причине неубывающего почитания греческой иконописи другими народами. В России же иконы слабой кисти все-таки появились.

Валерий Лепахин сообщает: «Среди множества особо почитаемых церковным народом чудотворных икон, есть образа, которые не отличаются высокими – собственно художественными – достоинствами, и это вовсе не мешает ни чудотворениям, ни почитанию этих икон. Также и у святых Православной Церкви мы находим нередко самые незатейливые с художественной точки зрения келейные моленные иконы. Простота их не мешала святым молиться перед этими образами пламенной молитвой, не помешала возрасти до святости» [12, с. 27].

Если «простота» икон не мешала святым, то церковные и государственные власти, начиная с XVI века, ведут борьбу с уже упомянутым «плохописанием». Определенные меры предпринимал Стоглавый собор, а Большой Московский – вообще учреждает надсмотр над иконописцами. Царской Грамотой 1669 года вводится выдача своего рода государственного диплома: «Хощем же дати наши царские граматы и всем изряднейшим иконописателем по разсмотрению комуждо противу хитрости утверждения ради» [21, с. 17]. Деятельность иконописцев проделывает путь от синергийного совместного творчества изографа и священника сначала к контролю церковной администрации, а затем и к контролю мирской власти.

Вот так начинался духовный кризис. Красота темнела…

Что это были за усилия?

Страна, обмирщаясь, начинала все больше ценить мастерство, а красота от «этизма» смещалась в сторону «эстетизма». И дело было здесь не в иконописцах, властях, отдельных личностях, всем социуме. Дело заключалось в меняющемся духе времени. Наступала эпоха барокко, вместе с пышностью, страстностью партеса, увлеченностью красотой-самой-в-себе, красотой как отдельной ценностью. Греч. «эйкон» (εἰκών – икона) откатывался к «эйдосу» (είδος – внешний вид); умное зрение деградировало в казовую чувственность.

Наши предки не уставали смотреть на Запад. Иконописец обращался в ремесленника. Возникают целые поселения, занимающиеся исключительно иконописью, а иконопись превращалась в промысел. При таком положении учреждение надсмотра над иконописанием мера вполне естественная. Но красоту, как и святость, указом не утвердишь. Ее находишь или путем молитвы обнаруживаешь в себе. У иконописца она рождается из сердца. Получалось, что власти требовали от иконописцев уже во многом потемневшую красоту; место богословия образа занимала внешняя изящность письма, а иконописцы все чаще внутренне чувствовали себя «свободными художниками». Кстати, слово «изящный» по отношению иконописи Святейший Синод применяет в исходящих документах чаще любого другого определения. Понятие «плохо» стало далеко не тем, каким оно было во времена исихазма.

Оно и сегодня совсем другое.

В последнее время вопрос об обязательности красоты в иконе остро поставил отец Николай Чернышев. Он заявляет: «Не менее важным, чем понятие “канон” для иконоведения, является понятие “красота”. Иногда говорят, что эти понятия относятся только к эстетике, и почему-то считают, что эстетическое совершенство необязательно в иконе. Последняя мысль тоже пытается оправдать неумение рисовать и писать, нежелание учиться профессиональному мастерству, как будто исполнение канонических норм стоит отдельно от художественных качеств произведения. Если идею ненужности канона соединить с не менее агрессивно навязываемой идеей о ненужности иконописцу мастерства, становится очевидным, что это стало нападением на икону современных иконоборцев с двух самых существенных сторон, потеряв которые икона перестанет быть и иконой и произведением искусства» [14]. Дальше священник категорично постулирует: «Где нет красоты – нет образа Божия». И сам же ставит вопрос: какова эта красота? «Вспомним, что в средневековой христианской эстетике понятие “красота” напрямую соотносилось с понятием “бытие”. По слову святителя Иоанна Златоуста, “Красота там, где Дух Святый”. В силу этого точного и красивого определения вселенского учителя, мы можем утверждать, что красота Божия – категория не только эстетики, но и онтологии: она есть то, что роднит с образом Божиим, что выявляет его для нас. Вот почему всё, что создается в Церкви призвано быть прекрасным, а не только теоретически выверенным» [14. Выделение жирным шрифтом принадлежит отцу Николаю. – В.К.].

На наш взгляд, следует никогда не забывать одну особенность: если красоту отрывать от святости, то она в современном сознании берется первенствовать, превращаясь в самодостаточную эстетическую доказательность. Такая красота заслоняет истину. А, значит, становится важнее богообщения, делая ненужной молитву. Человек начинает любоваться иконой, а не молиться тому, кто на ней изображен. Сама икона неизбежно выхолащивается и становится обыкновенным артефактом. В XVII столетии, увлекшись картушами, пышными орнаментами и прихотливым узорочьем, различными архитектурными эффектами, мастера потеряли самое важное – сакральность образа.

Тогда даже при наличии высокого профессионализма изографа, при всем виртуозном владении им рисунком, цветом и стилем, икона неизбежно начинает выпадать из канона, а, значит, утрачивает самое главное – свою литургийность.

Можно смело предполагать, что «красота Господня» и богослужение понимались довольно взаимосвязано еще Давидом: «Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его» (Пс. 26: 4). Многие толкования данного стиха Псалтири прямо указывают на связь красоты Бога именно с храмовым богослужением. Такое объяснение мы находим у святителя Афанасия Великого, у Евфимия Зигабена, у А.П. Лопухина. Блаженный Феодорит пишет так: «А я, говорит Пророк, изведав такое благодеяние, прошу у моего Благодетеля не богатства и власти, не царства и славы, но того, чтобы постоянно пребывать в божественном храме, созерцать там божественную лепоту и наблюдать за всем совершаемым по закону» [17, с.120]. Кстати, русское слово «лепота» связывалось не только с греч. κόσμος, понимаемым как красота, но и с προσηκόντος, по-русски – приличным образом. Это еще один пример «этизма» красоты у наших предков.

Вернемся к литургийности иконы. Без нее теряется достоверность образа, страдает коммуникативная сторона образа.

Неслучайно «средневековые формы богослужебного искусства (богослужебное пение и иконопись) не имеют цели явить красоту, но ставят своей задачей аскетичность и душеполезность (одно может не противоречить другому, но на практике очень часто противоречит)» [10].

Расскажу случай из своей жизни о подобном противоречии. В порыве откровенности один старый священник, выходец из Западной Украины (наиболее подверженной католическому влиянию), мне признался: «Не люблю этих кривых ликов!». Он имел в виду лики древнерусских икон. Возникает вопрос: сколько священников, не говоря о мирянах, готовы сегодня повторить эти слова? К сожалению, не видят они, даже не чувствуют литургической органичности древней иконы. Речь ведь вовсе не о стилях, или если шире – не об эстетике. Это же настоящая драма… Сводить проблему только к культуре, а, точнее, к ее отсутствию у некоторых пастырей и паствы, значит, не понимать сущности нынешнего кризиса. А ведь это действительно заметный кризис, а не одна из латентных замалчиваемых проблем. Причина его ведь не культурологическая, а богословско-литургическая.

Начиная со знаменитого Л.А. Успенского, продолжая известными современными иконоведами и кончая мною, грешным,т– все мы кричим в своих статьях и книгах, на всех симпозиумах и конференциях о взаимном соответствии иконы и литургии. Но многие ли слышат?

Если литургия служится на церковно-славянском языке, а не на греческом, то откуда берется «модное» сегодня грекофильство в иконописи? Многие формы богослужений, будучи греческими по своему происхождению, в исторических масштабах довольно быстро (понадобилось около двух веков) приобрели на Руси свой национальный колорит. О чем бесполезно спорить, потому что это объективный факт. Но грекофильских примеров в нынешней иконописи – множество, среди которых встречаются имена очень крупных мастеров. Повторимся: проблема-то не эстетическая. Да, в древности наши предки весьма почитали греческие иконы, полагая их за образцы, достойные подражания, однако, как ни «византизировали», сами писали все равно по-своему. Такое почитание сравнимо с почтительным отношением младшего брата к старшему: сначала младший заметно подражает старшему, но по мере взросления приобретает все больше самостоятельности. Здесь не получится превознести греческую иконопись над древнерусской. Это будет не корректно и безграмотно.

Как видим, и не все крупные мастера сегодня сознают глубинное соответствие образа литургии. Упомянутый кризис – налицо.

Но ведь не зря же и не случайно литургический и иконописный каноны формировались вместе даже хронологически. То есть это – одно целое. Сегодня речь надо вести даже не об иконописце и иконописи, а о союзе священника и иконописца. Как это, кстати, и устанавливает диатаксис, провозглашенный VII Вселенским собором. (В Деяниях Собора слово «учреждение» (имеется в виду сотрудничество священника и иконописца) обозначено греч. διάταξις, которое отцом Павлом Флоренским переводится как построение, композиция, вообще художественная форма; но существуют и другие его значения: расположение, духовное настроение, устройство, распоряжение, приказание, завещание. Скорее всего, Отцы завещали священникам идейную составляющую иконы, а эстетическую – они оставляли изографам.) Создается впечатление, что люди читают те же Деяния Собора, но не понимают прочитанного. Не берем сейчас во внимание западения маргиналов, выворачивающих святоотеческое учение об иконе с точностью да наоборот. Речь – о вполне благонамеренных представителях, таких, например, как рязанский священник Константин Камышанов, увлеченно размышляющий в своих проповедях о состоянии иконописи сегодня. В первой статье отец Константин вопрошает: «Точно ли нам нужно подражать, например, Византии, где часто дух давления государства на церковь, накладывал отпечаток на церковное искусство. Имперская составляющая, феодального государства, имела место не только в Византии» [8. Орфография источника. – В.К.]. Почему священник ставит вопросы именно так? Он правомерно требует творчества от иконописца, но ни разу не обмолвился, что творчество изографа осуществляет себя в берегах даже не канона, а – именно литургии. Канон – лишь условие, позволяющее иконе соответствовать богослужению. Поэтому «подражать» следует не Византии, не «имперской составляющей, феодального государства», а – не устаю повторять! – исключительно литургии, что служится в храме, для которого пишется икона, или соответствовать молитвенному правилу, что утром и вечером каждодневно вычитывается православным христианином у себя дома. Вот почему на Руси домашние иконы были чем-то похожи на храмовые, и в то же время отличались друг от друга. А в силу того, что от столетия к столетию средневековый человек внутренне изменялся, менялась и иконопись. Например, с иссяканием исихазма молитва постепенно остывала, обмирщалась и икона. Сам пик русского исихазма приходится на время великих страданий народа под монголо-татарским игом. Этим и объяснимы вершинные достижения отечественной иконописи в лице преподобного Андрея Рублева. И ждать нового Рублева в наполовину атеистической стране нет никаких оснований.

Согласимся, и священники могут служить литургию казенно, равнодушно, неинтересно и, значит, бездарно. Да, Дух Святой будет действовать ради чад Божиих, пришедших в храм соединиться в литургии со своим Господом. Точно так же и в иконе. Первообраз, вне всяких сомнений, слышит возносимые молитвы у его образа. Но, наверное, значительно лучше если священник и иконописец, объединившись, сердцем проживают то, о чем говорят устами или кистью. Ведь истинный художник не тот, кто наловчился применять отработанные приемы даже и в светском искусстве, а художник тот, кто каждый раз душой проживает и переживает свое произведение. И чем глубже он проживает и переживает (не только эмоционально, но и интеллектуально), тем крупней получается явление. Вне всяких сомнений, глупо отрицать отработку приемов, умение рисовать все части лика и тела, ризы и велумы, палаты и деревья, кусты и горки… Без профессионализма не может быть ничего стоящего и настоящего. В этом, на мой взгляд, и будет проявляться истинный художник, о котором печется отец Константин Камышанов и др.

Совместно с известной журналисткой Анной Гальпериной мы уже выступали на одном из самых авторитетных православных сайтов против бесчисленных и неуместных выставок икон, где представители церкви сами снижают статус сакральных образов до мирских картин, а потом недоумевают от возникновения проблем на ровном месте. Кто устраивал подобные выставки во времена Рублева и Дионисия? Ясно же, что никто. Такое и в голову ведь не могло прийти тогда! На икону только МОЛИЛИСЬ!! А у нас с одной стороны ее секуляризируют, а с другой хотят чего-то церковного и духовного, сами не до конца понимая, что именно хотят. Всякие презентации вошли в моду (в том числе выставки-презентации икон), а наряду с ними и возникшая привычка освящения того, без чего Церковь обходилась и легко обойдется.

Впрочем, не станем тематически отклоняться в сторону.

Тот же протоиерей Георгий Крылов, один из замечательных современных литургистов, призвал ярко и понятно: в богослужении пора избавляться от барокко. Пафос названного священника ведь сводится не к уничтожению лучших приобретений, неизбежных для тех, кто в синергии с Богом находит нечто удачное и полезное – речь идет об избавлении от всего наносного, случайного, принадлежащего «вкусовщине», чуждого литургии; печалуется литургист от того, что, подобно коросте, увы, тоже неизбежно нарастает, а потом съедает ржой суемудрия корабль земной Церкви. И в ответ отец Георгий получил, вместо благодарности, практически одни обструкции.

Сознаемся честно: главная проблема сегодня одна – скорбное бесчувствие, поселившееся в храмах, и не только… И пока оно имеет место быть – ничего хорошего ждать не приходится.

Кстати, надо признать: это справедливо. А что может быть еще, если отношение к богослужению теплохладно?

Вспомним заключительные слова известной литургической молитвы, читаемой во время херувимской песни: «Ты бо еси Приносяй и Приносимый, и Приемляй и Раздаваемый, Христе Боже наш» [13, с.256]. Сокровенная фраза, вряд ли приемлемая для позитивистов, полна тайны. Возможно ли произнести ее, «не включая» сердце? И подобных фраз-святынь много в богослужениях. Потому можно смело считать кощунством, если Евхаристия идет со стороны людей инертно или даже казенно. Равнодушное Благодарение Бога – это безумие.

Вот здесь зарыта собака всех ныне существующих внутрицерковных нестроений и экклезиологических проблем. Можно делать вид и дальше, что «на корабле полный порядок», но оттого кризис сам по себе не рассосется.

От проблем никуда не деться – их множество (а где их нет?), в том числе предостаточно тупиков и в области иконописания. Здесь следует отметить очевидную параллель: линию отношения к сакральному образу и линию отношения к богослужению. Это две стороны одной медали. И дело не в том, что кто-то заподозрит автора в аксиологическом уравнивании богослужения с иконописанием. Нет, это весьма отличные друг от друга служения: литургия – священное богослужение, а иконописание – только церковное. В противном случае, они оказались бы на одной стороне медали. Под параллелью линий имеется в виду осознание и благоговейность того, чем занимается человек Церкви.

В умах людей, не понимающих сакральной «специфики» моленного образа, икона играет роль обычного археологического предмета. Она заняла место просто пособия к определенному церковному празднику, перестала быть литургической необходимостью, не говоря уже о том, что для многих (но, разумеется, не для всех!) участников литургии больше не является истинной, аскетической красотой духа.

Еще ужасней – отсутствие потребности ликвидировать этот противоестественный провал в скором будущем. Такая научная дисциплина как логика, свидетельствует, что при отсутствии потребности, возникает ее противоположность – непотребство, встречаемое на новодельных иконах типа «Футбольная Богоматерь», «Покровительница велосипедистов», «Русь Воскрешающая» и т.п. Нам скажут, что данные образы не имеют отношения к Православной Церкви, что это «художества» еретиков, но если в нашей церковной среде (пусть в маргинальной ее части) появляются иконы Иосифа Сталина и других весьма спорных исторических фигур, то, значит, что-то мы явно не дорабатываем. О чем следует открыто и соборно заявить. И здесь особенно важен будет весомый голос архипастырей. Пока же остается лишь констатировать непонимание связи иконы с литургией довольно заметной частью членов Церкви или признать как минимум кризис красоты…

Но не зря Иоанн Златоуст прорицал: «Красота там, где Дух Святой». Лучше все равно не сказать, и не ради красного словца сказано.

Благодать, бесспорно, пребывает на каждой каноничной иконе. Не вопреки канонам, а по преизбыточествующей любви Бога к людям благодать иногда почивает и на не каноничных образах. Так учит Церковь. Еще блаженный Августин, обращаясь к Создателю, заметил: «Ты творил ведь не по нужде, а от полноты благодати Твоей» [2, с. 211]. Выражение «благодатный дар» – δωρεά έν χάριτι – напрямую связано со славянским глаголом «преизбыточествует» и от него неотрывно.

Философ сказал: «Красота есть способ, каким бытийствует истина – несокрытость» [20, с.169]. Иначе зачем истина и красота? По известному афоризму Н.Я. Данилевского, «Бог пожелал создать красоту и для этого создал материю» [3, с. 28]. А в этой материи просматривается логос; материальна и икона, о чем размышлял преподобный Иоанн Дамаскин, защищая иконопочитание. («Не поклоняюсь веществу, но поклоняюсь Творцу вещества, сделавшемуся веществом ради меня, соблаговолившему поселиться в веществе и через посредство вещества соделавшему мое спасение», – писал Дамаскин [7, с.12]. Стоит обратить внимание на роль вещества и в философском аспекте. М. Хайдеггер размышляет: «Столетиями философия учит, что есть четыре причины: 1) causa materialis, материал, вещество, из которого изготовляется, например, серебряная чаша; 2) causa formalis, форма, образ, какую принимает этот материал; 3) causa finalis, цель, например жертвоприношение, которым определяются форма и материал нужной для него чаши; 4) causa efficiens, создающая своим действием результат, готовую реальную чашу, т. е. серебряных дел мастер» [19, с.222]. В нашем случае causa materialis будет доска и краски; causa formalis – икона как предмет, с ковчегом, полями, живописью; causa finalis – спасение души человека, отсюда тесная связь иконы с литургией и обусловленный ею иконописный язык; causa efficiens – уже упоминавшийся «диатаксис» – сотворчество священника и иконописца. При посредстве вещества бытие окружает человека в качестве материальной среды. Вещественность иконы заключается в том, что она как сакральный предмет есть. Сама очевидность: без вещества не будет иконы. Преувеличиваем ли мы данным утверждением роль вещества? Отнюдь. Это объективная реальность. Как видим, процесс создания сакрального образа со стороны вопроса о «веществе» логично укладывается не только в богословскую парадигму, но не менее убедительно – и в философскую.)

С Творцом вещества – Логосом – по имени связывает и икона – зримая истина – сама несокрытость. В результате чего моленный образ освящается наивысшей красотой, какой только она может быть по сю сторону бытия – самой благодатью Божией и являет эту небесную Красоту-логос в мир. Бытие и перспективу ее сегодня засвидетельствовал архимандрит Зинон (Теодор): «Красота в этом мире еще не царствует, хотя она вошла в него с пришествием Сына Божия, с Его вочеловечением. Она проходит за Христом путь своего распятия. Красота распинается в мире, и потому она есть Красота крестная» [6, с.45]. Задумаемся: кто же ее распинает?

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА

1. Августин Аврелий. О Троице / Перев. с лат. А.А. Тащиана. Краснодар, 2004.
2. Августин, блаженный, епископ Иппонский. Исповедь // Богословские труды. Сб. 19. М., 1978.
3. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб., 1888.
4. Деяния Вселенских соборов. Т. 6. Казань, 1908. Репринт: СПб., 2006.
5. Деяния Вселенских Соборов. Т. 7. Собор Никейский Второй, Вселенский Седьмой. Казань, 1891.
6. Зинон (Теодор), архимандрит. Беседы иконописца. СПб., 2003.
7. Иоанн Дамаскин, преподобный. Три защитительных слова против порицающих святые иконы или изображения. СПб., 1893. Репринт: Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1993.
8. Камышанов Константин, священник. Принтер иконы // [Электронный ресурс]. URL: https://www.facebook.com/notes/ 2000299390186543/
9. Камышанов Константин, священник. Торжество Православия – что это? // [Электронный ресурс]. URL: https://ru-ru.facebook.com/notes
10. Крылов Георгий, протоиерей. Изгнать барокко из богослужения // [Электронный ресурс]. URL: http://www.bogoslov.ru /text/4797445.html
11. Кутковой В.С. Философский универсум православной иконы. В 2 тт. Т. 1. Великий Новгород, 2018.
12. Лепахин В.В. Иконоборчество сквозь века и страны. М., 2018.
13. Литургия по чину святых Иоанна Златоуста и Василия Великого // Настольная книга священнослужителя. В 4-х тт. Т. 1. М., 1977.
14. Николай Чернышев, протоиерей. Иконное мастерство и каноничность // [Электронный ресурс]. URL: http://www.pravmir.ru/ikonnoe-masterstvo-i-kanonichnost/
15. Плотин. Эннеады. Киев, 1995.
16. Попов И.В. Личность и учение блаженного Августина. Сергиев Посад, 2005.
17. ПСАЛТИРЬ с объяснением значения каждого стиха блаженного Феодорита, епископа Киррского. М., 1997.
18. Фома Аквинский. Сумма против язычников. Кн. 1, гл. 14. М., 2004.
19. Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.
20. Хайдеггер Мартин. Исток художественного творения. Избранные работы разных лет / Пер. с нем. А.В. Михайлова. – М., 2008.
21. Царская Грамота 1669 г. // Материалы для истории иконописания в России, сообщенные П.П.ь Пекарским. – СПб., 1865.

ССЫЛКА на статью: Кутковой В.С. Икона и красота // Духовное и культурное наследие Византии и Афона в истории и культуре России: сборник научных трудов и материалов ХХVI Рождественских образовательных чтений 2018 года / Отв. ред. О.В. Розина. М.: ИИУ МГОУ, 2018. – 140 с. – С.50–61