 | Иерей Константин Корепанов, клирик Свято-Троицкого кафедрального собора г. Екатеринбурга, старший преподаватель и духовник Екатеринбургской духовной семинарии, учитель ОПК Свято-Симеоновской православной гимназии
|
«Православие и отечественная культура: педагогический аспект»
Доклад в рамках XXХII Международных Рождественских образовательных чтений
«Православие и отечественная культура: потери и приобретения минувшего, образ будущего»
Конференция «Основы православной культуры. Опыт взаимодействия школы и Церкви»
25 января 2024 г., Храм Христа Спасителя, г. Москва
Тема эта вряд ли могла бы быть исчерпана и одной путь и большой книгой. Только исследование Михаила Михайловича Дунаева «Православие и русская литература», которая охватывает далеко не всех писателей русской классики, насчитывает 6 томов. И это только художественная литература. А музыка, живопись, графика, песни, педагогика, публицистика и быт как простой крестьянской усадьбы, так и «дворянского гнезда»… и ведь это нужно не просто описать, но исследовать связи разных сторон Отечественной культуры с православием, проникнуть в корневую систему, питающую эту культуру, раскрыть все смыслы, ценности, идеи и идеалы в их православном истоке.
Как связаны православие и русская культура? По-разному….Что именно мы хотим увидеть? И как глубоко? И насколько честно? Ведь не дело не в том, что Наташа Ростова говеет после своего падения, поддавшись соблазну светского повесы, а Соня Мармеладова читает Евангелие Раскольникову. Дело не в том, что Пушкин пишет стихотворение про молитву Ефрема Сирина «отцы пустынники и жены непорочны…», а Блок заканчивает свою поэму «Двенадцать» шествующим по улицам Питера Христом. Дело не в том, что Чайковский или Поленов написали партитуру Божественной Литургии, а В. М. Васнецов расписывал Владимирский собор Киева. Только перечень тем, сюжетов, аллюзий, связанных с Евангелием, у писателей, композиторов и художников вырос бы в большую книгу… но это все не то, вернее, дело не только в этом.
Можно легко и очень содержательно говорить о том, как связано Православие с «Летом Господним» И.С. Шмелева или со «Скоморохом Памфолоном» (и другими сказками и притчами) Н.С. Лескова, как отразились евангельские идеалы покаяния и благодатного преображения в «Преступлении и наказании»… Но русская культура больше… В ней есть 6 симфония Чайковского и «Грязь» Радищева, есть тайные демоны Лермонтова, Булгакова, Врубеля и исковерканное евангелие Льва Толстого. В ней есть пророческие строки Достоевского, предупреждающие о том, что неизбежно случится со страной, когда подростку Аркадию Долгорукому станет за 50… И более чем на сто лет пути русской культуры определили глупость Белинского, ложь Добролюбова, популистская, но прибыльная «муза» Некрасова и антицерковный бунт Льва Толстого…
Вот, взять изучаемую до сих пор в школе пьесу А.Островского «Гроза». Почему именно эту пьесу из многочисленного наследия Островского мы так подробно изучаем? Потому что так это увиделось Н.А. Добролюбову. Но позвольте: если даже мир Дикого и Кабанихи это темное царство, то разве Катерина в нем луч света? Женщина, неспособная ни к какому делу или творчеству, не способная даже к семейному счастью, изменяющая мужу и малодушно бросающаяся с обрыва – разве это луч света? Ладно, пусть с каким то вывертом сознания, которое было у критика, но не было у автора, мы сможем принять и эту трактовку, но зачем мы читаем об этом нашим детям? Чтобы они изменяли своим мужьям и женам? Чтобы они всего протестовали против трудной для их понимания действительности тем, что прыгали с обрывов? Что бы они никогда не желали восстановления нормальной жизни после совершенных ошибок, а уходили из жизни, громко хлопнув дверью? Весь пафос пьесы в освещении ее Добролюбовым в протесте, в бунте против действительности, против той жизни, которая есть сейчас…
Почему книги Льва Толстого, а речь идет не о его знаменитом романе, а других вполне глупых статьях и книжках вроде «В чем моя вера?», — почему они были в домах не только разночинцев, но русской аристократии и даже русского духовенства? Почему до сих пор мнения и образ великого русского писателя важнее, чем мнения и образ Амвросия Оптинского или Иоанна Кронштадтского? Потому что не только Лев Толстой, используя известные слова Ленина, но вся русская культура есть зеркало русской революции. Бунт, возмущение действительностью, критический реализм со времен Радищева стал всё таки главной, пусть и не единственной, темой русской литературы.
Но мы с вами не культурологи, не историки. Мы – учителя. Мы берем художественное произведение, рассказ, картину, сонату и что? Запоминаем время создание? Жанр? Направление? Нет мы точно знаем и поэтому говорим….
Вот это произведение создал человек, априори крещенный, причащающийся, но потерявший, сохранивший или обретший свою веру… Понимаете? Вся жизнь любого русского человека, любого творческого человека, писателя, композитора, художника неизбежно проходила в этом проблемном поле соотнесения себя с верой, с Церковью, со Христом. Мы сейчас смотрим на наших детей, уходящих из Церкви… или… находящих в ней свое место. Точно также, как это было 100 и 150 лет назад. Только в отличии от наших детей, чаще всего бессловесных, эти сыны Отечества и Церкви смогли об этом рассказать. Рассказать, как они хранили веру, как и почему они ее теряли, как они ее обретали. Это удивительное свидетельство. Это свидетельство ни с чем не сравнимое. Это документальное свидетельство о своих отношениях с Богом во Христе, даже если эти отношения не сложились. Даже если эти отношения привели к восстанию против Бога. Но ведь человек свидетельствует о том, как он верил и потерял веру. Как он причащался и почему он перестал это делать или почему выплюнул Святое Тело (как Сергей Есенин). Ведь все, что пишет пером или кистью русский Художник, он пишет, мучительно ища опору в Боге, в Которого верил, в Котором усомнился, Которого ненавидит и Которого ему так не хватает, мучительно ища вечные ценности, вечной любви, вечной правды…- в этой борьбе порой с самым лучшим в самом себе (как Иван Карамазов) – и трепещет нерв русской культуры. Чтобы показать это ребенку или подростку, которого ведь мучит тоже самое, нужно (ведь он тоже и крещённый, причащающийся и сомневающийся), нужно любить свою культуру, любить так, как любят мать, …как любят мать в свои 40 или 50, чтобы понимать ее, видеть ее недостатки и капризы, но ценить, дорожить и быть бесконечно благодарным ей за её любовь и подвиг.
Но это не получится, если нам, священникам и учителям, не любить Христа, если Церкви принадлежать только по факту крещения, если не врасти в Нее каждым нервом своей души, переосмыслив всю свою жизнь на основании евангельского свидетельства, евангельского представления о человеке, — в свете Христа.
Однажды В.В. Розанов, еще не совсем поздний, но достаточно зрелый писатель сказал, что «вся беда его поколения в том, что оно Прудона прочитало раньше Евангелия». И дело не только в том, что у них не было Евангелия на русском языке (первое издание появилось в 1823 году) , они вполне могли прочитать его и по-французски, ведь Прудона они именно так и читали. Дело в том, что они заразились ложными идеями социальной справедливости раньше, чем услышали о преображении себя, раньше, чем услышали о том, что не изменение мира, а изменение самого себя, созидание самого себя в служении и любви является подлинно человеческим действием. Не общество виновато, а я сам. Не общество нужно менять во имя той или иной идеи, а самого себя по образу Христа…
Или взять, например, известный монолог Чацкого «А судьи кто…?», который до сих пор учат в школе, как свидетельство справедливости его возмущения, как программный документ, оправдывающий его бунт. Монолог замечательный. Но против кого он направлен? Какое поколение клеймится там обличительными словами? Какой мундир там высмеивается? К кому обращается Чацкий: «где Отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?»? К поколению победителей войны 1812 года. А сам Чацкий относится к поколению Петра Каховского, застрелившего в упор боевого генерала Милорадовича на Сенатской площади, когда тот увидел, что слова уважаемого по подвигам и сединам генерала оказывают действие на несчастных солдат. Даже без учета исторического контекста возмущение молодого человека, не сделавшего ничего, но живущего за счёт трудов предыдущих поколений, не может быть оправдано ни педагогикой, логикой, ни здравым смыслом – это возмущение только бунт, в котором кроме собственно бунта и нет ничего. Бунт, который оправдан лишь тем, что он бунт, лишь тем, что молодое поколение не довольно и возмущено. И именно такое восприятие вольно или невольно, осознанно или неосознанно закладывается в культурную память народа, моделируя его отношение к действительности.
Первый директор Пушкинского дома Нестор Котляревский сказал однажды: что обычный демон русского писателя — «свалить вину за личное скверное и гнетущее расположение духа на общество, на весь уклад его культурной жизни, на всю современную цивилизацию». Вот в чем беда… и того и нашего поколения. Обвинить другого вместо того, чтобы читать Евангелие и обвинить себя. Перед крестом, на котором распят Бог, нужно стоять, обвиняя себя, а не других.
Но в сердцах наших детей опять уже совсем другие идеи, прежде чем мы сумели донести до них Евангелие. И вот тогда, держа в одной руке Евангелие, а в другой любой из томов полного собрания русской литературы (будь то стихотворение или роман, рассказ или поэма) мы выходим с ребенком в мир.
И тогда нам важно помнить и правильно представлять несколько важных особенностей, которые помогут нам актуализировать мир русской культуры применимо к церковно-педагогически задачам.
1. Русский человек независимо от того писал он музыку или стихи всегда находился в мире христианских ценностей, в мире пронизанном христианской верой, христианским свидетельством и святостью. Это мир, ежедневно наполнявшийся звоном колоколов, пронизывал, определял его бытие, наполняя его верой или отрицанием, смирением или бунтом, но отделаться от присутствия в своей жизни свидетельства о Христе русский человек не мог. Даже такой не классический человек как Марина Цветаева, всю жизнь ища любви и изнемогая от ее недостатка, выражая высшее напряжение борьбы за свою вполне личную любовь, выбирала библейский образ борения Иакова, в котором она находила оправдание своей жажды и своего бунта…Или Блок, не принявший революции, но жаждущий освобождения, не мог иначе изобразить чаяние этого освобождения, как изображая Христа, Который для него всегда был высшим образом свободы и освобождения. Русский творческий человек, человек культуры никогда не мог прекратить свою молитву или свой спор со Христом, как Пилат у Булгакова, неизбывно находясь в этом пространстве продолжающейся библейской истории.
2. Мир образов русского творческого человека наполнен всегда вниманием к человеку, ищущему или теряющему Бога, быть может даже враждующему с Ним. Ведь даже для Врубеля, не сумевшего справиться со своим соблазном, со своим Демоном, весь мир христианских откровений есть мир реальный, жизненный. Живой. В том и величие и порой падение русской культуры, что все, что отражено в Библии, особенно в Евангелии – это не мир закона Божьего или моральных принципов, это мир жизненных ценностей, то есть жизненно ценного, того, что имеет цену жизни, того, за что можно жизнь отдать. Русский человек, если он хоть немного был одарен творческими способностями напряженно чувствовал и переживал реальность Евангелия, даже если он его отрицал и с ним боролся, что, быть может, ярче всего передал Достоевский (Соня и Раскольников). Приятие Евангелия или отрицание его для русского человека становилось жизненным выбором, онтологически определяющим его бытие, он метался между жизнью и смертью, петлей или монастырем не в границах собственного сознания, а в жизни, познавая и свой ад, и свое спасение. Погружаясь в мир русской культуры, мы приобщаемся этому опыту, именно опыту, не к размышлению, а к жизни, к которой творческому человеку удалось нас приобщить посредством красок или звуков, букв или образов. Русский творческий человек не мог размышлять над истиной, он мог их или принимать, или отвергать, но так или иначе проживать. Русская культура учит нас очень серьезно относится к тому, что мы сейчас называем религиозными истинами. Вера – это то, что определяет жизнь человека, не помогает жить или выживать, а определяет саму эту жизнь как жизнь. И малейшее отклонение от жизни в вере уводит человека не в какие-то иные образы жизни, а в смерть. Ярче всего, пожалуй, об этой особенности русского человека пишет Достоевский в своем Дневнике и в «Бесах».
3. И раскрывая детям мир русской культуры мы должны увидеть в нем два образа. Первый – образ светлого человека. Это редко классический святой. Это очень редко священник или монах, это может быть врач или бабушка, странник или слуга, как Горкин или Савельич, но эти образы льют нам евангельский свет веры, любви и служения, это люди простые, вроде без подвига, но тем они и ценны, они показывают и современному человеку достижимость христианской человечности, нужно просто идти к Свету Христа и жить для других.
4. И есть другой образ, образ бунта, протеста, возмущения и разрушения. Он не всегда носит в себе черты зла, и вообще очень редко персонализируется. Но этот образ возмущения, протеста и бунта всегда присутствует в русской культуре. И почти всегда мы можем проследить к чему приводит этот протест… несчастные, лишние Онегин и Печорин, повесившийся Ставрогин или обезумивший Иван Карамазов…русская культура в этом плане самый искренний и достоверный свидетель.
Русская культура созданная в лоне православной веры и жизни, в мире, наполненном звоном колоколов и словами молитв и не может быть ничем другим как свидетелем о том, как жить, чтобы жизнь твоя не завершилась катастрофой саморазрушения, чтобы в жизни был смысл – в ней должна быть вера. И если я теряю эту веру у меня остается только два пути: вернуться к животворному источнику, из которого вышла моя жизнь, или испортить чью-то песню, опустившись на самое дно бытия, как оканчивается пьеса Горького «На дне».
